Александр Устюгов – автор и герой

Журнал "Вечерний клуб", февраль 2008 г.

Телевидение основательно взялось за классику. За последние несколько лет успели экранизировать романы Достоевского – его произведения лидируют по числу последних экранизаций, Лермонтова, Булгакова, Рыбакова. Настал черед и Тургенева. Вскоре телезрителям представят версию «Отцов и детей». Без сомнения, современные школьники, предпочитающие знакомиться с классикой по фильмам, запомнят Базарова таким, каким его сыграл артист Российского академического молодежного театра Александр Устюгов.


– В прошлом году состоялась премьера «Берега утопии» в РАМТе, где вы сыграли Тургенева. В скором времени телезрители увидят вас в роли Базарова в экранизации «Отцов и детей». Как складывались ваши отношения с классиком?
– Я прошел через многие стадии отношения к Тургеневу: сначала школа – с въевшейся трактовкой Базарова как героя-революционера, потом, когда я стал заниматься театром и познакомился с тургеневскими пьесами, возникли другие эмоции. Получив роль Тургенева, я, естественно, должен был погрузиться в персонаж: стал многое перечитывать и понял, что это тот автор, к которому вернусь еще не раз и, достигнув, дай Бог, его лет, буду перечитывать и каждый раз испытывать новые ощущения. Мне понятна и близка его позиция как художника – отстраненность от политических вещей: пьеса не шприц, и театр не плакат. Случилось так, что сразу после начала репетиций «Берега утопии» мне предложили сыграть в «Отцах и детях» у Авдотьи Смирновой. И я благодарен судьбе за то, что мне на целый год пришлось погрузиться в тургеневедение. Когда я пришел на съемочную площадку, мои взгляды на произведение были настолько концептуальны, что первое время я даже спорил с режиссером по поводу видения тех или иных персонажей.

– А как проходили съемки «Отцов и детей»?
– Мы снимали в имении Тургенева. – Спасское-Лутовиново. Благодаря авторитету художника картины Александра Артемовича Адабашьяна, смотрители музея пошли на риск и пустили в усадьбу всю съемочную группу. Конечно же, мы постарались ничего не нарушить, буквально не дышали. И большое спасибо сотрудникам музея-усадьбы за то, что они к нам хорошо отнеслись. В имении я трогал дуб, который обнимал Иван Тургенев. А Александр Адабашьян добывал где-то подлинные, тех лет, стулья, пепельницы, ложки, вилки – такое редко бывает в кинематографе и тем более в театре. Когда я возвращался со съемок на спектакль «Берег утопии», меня просто распирало от ощущения сопричастности. На станции «Спасское-Лутовиново» я садился в поезд «Иван Тургенев», приезжал в Москву, приходил в театр, открывал текст Тома Стоппарда и даже спорил с автором по поводу его восприятия русского писателя.

– Вы видели режиссерский дебют Смирновой перед тем, как приступить к съемкам в «Отцах и детях»?
– О фильме «Связь» я к тому времени много слышал, но не смотрел, чем, конечно же, оскорбил режиссера. У меня есть твердое убеждение, что женщина не должна заниматься режиссурой. Но после работы над «Отцами и детьми» я понимаю, что вариант экранизации, предложенный умнейшей женщиной Дуней Смирновой, был верным. «Отцы и дети» – ее любимое произведение. Вместе с Адабашьяном она написала инсценировку, в которой все строится на любовных линиях, и женские образы заиграли у нее теми красками, которыми должны были заиграть. И при этом нисколько не нарушена тургеневская поэзия. Честно говоря, когда я читал сценарий, то был уверен, что многие сцены, которые в нем есть, взяты из романа, а потом обнаруживал, что они просто очень тонко выписаны, а в произведении таких сцен нет.

Александр Адабашьян творил на площадке чудеса. Он настолько любит это время, что может ответить на любой вопрос: знает, какая газета или книга, какого издательства должны лежать на столе, объяснит значение любого устаревшего слова. И я даже не понимаю, как все это может умещаться в голове. А когда возникли проблемы с авторскими правами, то за одну ночь он сочинил романсы на французском. Благодаря работе режиссера и художника экранизация получилась современной, доступной и внятной. Хотя мы не пошли по пути упрощения. Я со своим театральным образованием не всегда понимал, о чем речь: постановка фразы Тургенева настолько витиевата, что когда пытаешься произнести ее, вынув из книжного контекста, то из двенадцати слов понимаешь два. По сравнению с нашим обедненным языком, тургеневский – состоит сплошь из сложнейших завитков. И мои попытки и предложения поначалу сказать попроще – вместо длинной фразы про пристяжных, сказать просто: «Запрягай!» – не находили поддержки у Дуни. И это правильно: язык должен быть таким, какой он есть. И наша актерская задача сделать этот язык своим, оборганичить, оправдать его. Не всегда, однако, это давалось легко. На третий съемочный день я немного расслабился, а была сложнейшая ночная сцена с Кирсановым. Я вылетел из обоймы не потому, что не знал текста, а просто начал играть и понял, что тот объем, который на меня свалился, я не выдержал. В какой-то момент у меня выключило мозг, и я не мог сказать ни слова. Съемочная группа терпеливо выжидала, пока я соберусь. Потом оператор Райский отчитал меня, сказав, что это непрофессионально. Больше я так халатно к тексту не относился.

– Какая сцена стала для вас самой сложной?
– Самая сложная сцена – объяснение в любви Одинцовой. Она была придумана Смирновой: Базаров признается в любви Одинцовой среди огромного количества хрусталя, который накрыт в ее комнате. Режиссерская задача была поставлена очень внятно: должен был быть контраст – Базаров попадает в этот хрусталь, и все начинает звенеть, дребезжать, дрожать от его волнения, он загнан в угол, и любое движение вызывает звон стекла, а она в своем пышном платье свободно порхает между фужерами и вазами. Звук писался живой, все должно было звенеть, и я себя действительно чувствовал медведем, слоном в посудной лавке. Это страстная, темпераментная сцена, и я к ней готовился больше всего. Огромная благодарность моей партнерше Наталье Рогожкиной – мы смотрели друг другу в глаза, и сцена завертелась, получилась. Перед съемкой чувствовался трепет съемочной группы, когда все понимали, что это – сталинградская битва, на которую были брошены все силы. Все внимание обращено к актеру: у тебя отнимают все, за тобой следят, тебя причесывают, гримируют – ты только сыграй, и вот камера ждет... Это, конечно, очень ответственный момент.

– Вы могли бы навсегда оставить театр ради кино?
– Бывают моменты, когда хочется бросить все и успокоиться в кино. Но время проходит, и понимаешь, что никогда, ни при каких условиях, не уйдешь из театра. Я не отношу себя к киноартистам. Мне все внятно и понятно в театре. Кто-то сказал: «Театр – это дом, а кино – это дача» – может быть, а может не быть. Не имея театральной базы, постоянного тренинга, воздуха, можно быстро скатиться до типажного поведения в кино, быстро исчерпаться.

– Как случилось, что вы выбрали актерскую стезю?
– Наверное, это стечение обстоятельств: мой отец поступал в училище имени Щукина. Этот факт я выяснил после того, как мне было запрещено поступать в театральное училище. В классе восьмом родители спросили, где буду учиться, и я ответил – в театральном. «Да ты что! Что это за профессия такая – артист! Вот слесарь-электрик пятнадцатого разряда – это профессия». Бабушка спросила, отчего это мы кричим, я говорю: «Да вот артистом хочу стать». Тогда она и рассказала, что и с поезда отца снимала, когда он в Москву ехать хотел, и что он не пропускал ни одной премьеры в Омске и Кургане. Так что мое увлечение театром оправдано даже на генном уровне. Еще одна причина была в том, что я долго не мог поступить – возник спортивный интерес. Если бы я поступил с первого раза – никогда не стал бы артистом, потешил бы свои амбиции поступлением, уверился в том, что не хуже других, не хуже американских артистов вроде Брюса Уиллиса, и ушел бы в другую сферу. В десятом классе за компанию я поехал поступать в Алтайский институт культуры. Я был уверен, что прочитать стихотворение и басню не составит никакого труда, поступлю, а потом откажусь, потому что еще год нужно учиться в школе. Но мне сказали: «Молодой человек, вы что, с ума сошли, у вас нет данных!» И тут появился спортивный интерес. Я поступал такое количество раз, в такое количество вузов, и когда еще на прослушивании мне говорили «нет», это означало, что я хуже, чем Брюс Уиллис. Я стал читать Станиславского, ходить в театр, стараясь понять, чем я хуже тех парней, которые что-то изображали на сцене. Как только наступал новый сезон для поступления, я ехал в Москву, в Щукинское училище. Когда я в последний раз отправлялся в Москву, уже проработав в Омском ТЮЗе, точно решил, что если и в этот раз не возьмут, то поставлю на этой затее крест раз и навсегда. Когда меня приняли, я растерялся, потому что фантазии мои об учебе всегда заканчивались на поступлении. Я учился жадно, жертвовал всеми общеобразовательными предметами, чтобы научиться практике: пропускал лекции, но брал количеством (делал по семь самостоятельных отрывков). Мне кто-то сказал, что у Константина Райкина за четыре года обучения был рекорд по отрывкам. У меня была задача перебить его рекорд, потому что я верил, что количество может перерасти в качество.

– Перебили?
– По количеству перебил.

– Как родители отнеслись к тому, что вы все-таки стали артистом?
– До сих пор не могу понять. Конечно, когда в шестнадцать лет я вздумал поехать за 3500 км поступать в театральный, мама решила, что у ребенка в голове блажь, что он ничего не хочет, а просто занимается ерундой: съездит в Москву, просадит все деньги и, естественно, не поступит. Поэтому после первых неудачных попыток, я перестал общаться с родителями на эту тему, поняв их категорический отказ воспринимать меня как будущего артиста. Я затаился от знакомых, товарищей, одноклассников и родителей. Обманами как-то все время уезжал.
А когда поступил, то пришел к Владимиру Абрамовичу Этушу, ректору Щукинского училища, и попросил написать справку о том, что я действительно являюсь студентом. Я понимал, что, если, вернувшись домой, просто заявлю, что стал студентом, мне никто не поверит. А проверить будет невозможно: летом училище закрывается, и приемная комиссия не работает. Справку мне написали на бланке для военкомата. Я приехал, достал справку с ректорской печатью. Но даже тут мама не сразу поверила. Мне кажется, она думала, что мои амбиции зашкалили настолько, что я решил соврать, приехать, отсидеться, а потом сделать вид, что уехал учиться, а на самом деле – разгружать ящики на вокзале. В принципе я уже был близок к этому.
Потом было долгое и томительное ожидание: сын что-то делает, учится и работает; хотелось посмотреть, чем же это он занимается. В фильме «Звезда» я снялся в малюсеньком эпизоде. Отснявшись, сразу же позвонил домой. И потом полтора года все родственники и знакомые ждали выхода фильма, чтобы как-то подтвердился тот факт, что я действительно артист и где-то играю. Но эпизод был настолько маленьким, что мнения о том, в какой же сцене я играю, разошлись кардинально – условно говоря, одни считали, что я раненый с перебинтованной головой, другие – что я немец. Я не знал, как смонтируют фильм, и поэтому демонстрация моей первой киноработы была неудачной: родители позвонили с вопросом: «Мы купили фильм, где ж ты там?» Ну а сейчас смирились с мыслью, что их сын артист.

– А как они оценивают ваши сегодняшние успехи?
– Мама достаточно категорично и даже жестоко относится ко всем моим телевизионным работам. У нее нет слепой похвалы. Она расстраивается, когда я погибаю в фильмах. В театре родители не видели меня ни разу. Когда они приезжают, сезон закрыт. Отец присутствовал на репетиции спектакля «А зори здесь тихие», который я ставил. Он сидел полтора часа молча, а потом, когда возникла пауза, смотрю, он уже учит заслуженного артиста Блохина, как портянки завязывать и шинель скатывать.

Татьяна Гиль